— Помню, — Гурова аж передёрнуло от воспоминаний о неприятной и унизительной процедуре.

— С тела супруги вашей отпечатки также снимались, — поведал Шаболдин. — Так вот, на склянке с ядом со столика в будуаре Ольги Кирилловны следы ваших пальцев есть, а её — нет. Склянку ту она в руки не брала, стало быть, и не травилась. Вы супругу отравили, Фёдор Захарович, именно вы!

— Шарлатанство какое-то, — Гуров снова нервозно дёрнулся.

— В оценке судом сего научно установленного явления значение будет иметь мнение присяжных, а никак не ваше, — усмехнулся пристав. — И как люди разумные и ответственные, присяжные, вне всякого сомнения, с должным вниманием прислушаются к магистру медицины и факультетскому ассистенту, чьи выводы основаны на естественнонаучных опытах и закономерностях. Это улика, Фёдор Захарович, улика прямая и неопровержимая.

Какое-то время Фёдор Гуров молчал, предаваясь размышлениям, не иначе как мрачным и тягостным.

— Да, — он наконец решился принять неизбежное. — Это я отравил Ольгу. Она отравила моего отца и должна была умереть такою же смертью.

— Как вам удалось добавить яд ей в вино? — Шаболдин принялся выяснять подробности.

— Не в вино, — невесело усмехнулся Гуров. — В воду. Она разбавляла вино водою, я пил неразбавленное. Вот в графин с водой и подмешал заранее, точно так же, как и она отцу.

Да уж, прямо тебе торжество справедливости по древнейшему принципу равноценного возмездия. Око за око, графин за графин… Но нечего сказать, решение остроумное, отравить перед подачей на стол воду в графине куда легче, чем прямо за столом пытаться добавить яд в бокал. Умён Фёдор Захарович, ничего не скажешь, умён. Этот бы ум на добрые дела применить…

— Что ж, Фёдор Захарович, хорошо, что вы не стали упорствовать, — миролюбиво сказал пристав. — Признание ваше, пусть и совершённое под давлением улик, судья, полагаю, тоже примет во внимание. Теперь расскажите, чем провинилась перед вами травница Марфа Шишова? Тем, что приготовила яд для вашего отца?

— Не понимаю вашего вопроса, — растерянность Гурова смотрелась наигранной. — Я же у Алёны в тот вечер был, вы сами в том и удостоверились!

— Алёна Букрина отправляться на каторгу за соучастие в убийстве не пожелала, — сухо сказал Шаболдин, — и показала, что лжесвидетельствовала по вашему наущению. Не были вы у неё в тот вечер, Фёдор Захарович. Вы Шишову убивали.

— Вы, господин пристав, поступаете бесчестно! — убедительно изобразить возмущение у Гурова получилось тоже не очень. — Хотите испугать меня и заставить взять на себя неведомо чью вину! Я вам не верю!

— И почему же? — весело поинтересовался Шаболдин.

— Потому что Алёны и в Москве нет! — а вот торжество в голосе Гурова было, похоже, вполне настоящим. — В Псков к родне она уехала!

— Ну, не в Псков, положим, а в Нижний Новгород… — при этих словах Шаболдина Гуров явственно помрачнел. — Впрочем, Фёдор Захарович, сами сейчас и убедитесь. Фомин! — повысил пристав голос. — Букрину сюда! — приказал он вошедшему в допросную уряднику.

— Сей момент, ваше благородие! — ну, момент, не момент, а через пару минут Фомин Букрину привёл.

— Вот же тварь неблагодарная! — со злобой прошипел Гуров, когда та при нём повторила отказ от лжесвидетельства.

— Сам-то каков! — обиженно возразила девица. — Под смертоубийство меня чуть не подвёл!

Наблюдать ссору недавних любовников Шаболдину явно не хотелось, и он велел Фомину увести Букрину в камеру. Да, вот и очная ставка сама собой вышла…

— Чем, кстати, вы Шишову убили-то? — осведомился пристав, продолжая допрос.

— Поленом, — сдался Гуров. — В печку потом его и сунул, она варила что-то. Заслонки закрыл и ушёл.

И тем самым никакой возможности выжить травнице не оставил, сообразил я. Даже если бы удар по голове оказался не смертельным, она, лёжа без сознания, неминуемо должна была задохнуться в печном угаре. А ведь очень похоже, что отца он и вправду не травил, с такою предусмотрительностью старшего сына Захар Модестович до утра бы точно не дожил…

— Склянку с отравой тогда у неё и забрали? — спросил пристав.

— Да, — признал Гуров.

— А скажите-ка мне, Фёдор Захарович, — Шаболдин перешёл на этакий доверительный тон, — как вы узнали, что отца вашего именно Ольга Кирилловна отравила?

— Ольга сама сказала, — недовольно буркнул Гуров.

— И когда же? — деловито осведомился пристав.

— Не помню уже, — Гуров попытался уйти от ответа.

— А вы всё же вспомните, — давать ему такую возможность пристав уж точно не собирался.

— Нет, никак не получается, — посетовал Гуров, изобразив на несколько мгновений задумчивость. Именно изобразив, актёрского таланта ему, в отличие от Ангелины Павловны, Бог не дал.

— Ну хотя бы до отравления Захара Модестовича или после? — подчёркнуто спокойно спросил Шаболдин. Ох, лучше бы он выразился как-то иначе…

— Потрудитесь, господин пристав, избавить меня от оскорбительных подозрений! — вспыхнул Гуров. — А вас, Алексей Филиппович, я почтительнейше прошу доложить его высочеству Леониду Васильевичу о недопустимости подобного поведения господина старшего губного пристава! Более ничего говорить не буду и допросный лист подписывать отказываюсь!

— Промашку дал, — признал свою ошибку Шаболдин, отправив Гурова обратно в камеру. — Ничего, посидит, успокоится, тогда и продолжим. Вы-то, Алексей Филиппович, как, будете его высочеству жалобу на меня передавать? — с улыбкой спросил он.

— Передам, Борис Григорьевич, обязательно передам, раз уж Фёдор Захарович попросил, — ответ я тоже сопроводил улыбкой. — Как забавный курьёз. Меня, говоря по чести, другое больше заботит, — перешёл я на серьёзный тон.

— И что же? — насторожился пристав.

— Боюсь я, Борис Григорьевич, что не выйдет у нас с вами доказать соучастие Фёдора Гурова в отравлении отца, — поделился я своими сомнениями.

— Это почему? — удивился Шаболдин.

— Потому что сдаётся мне, что того соучастия и не было, — ответил я. — По крайней мере, в том виде, в каком это обыкновенно происходит.

— Поясните, — попросил пристав.

— Извольте, — я согласно кивнул. — Обыкновенно соучастие означает исполнение преступления неким лицом совместно с другим лицом или лицами. Один, предположим, жертву выслеживает, другой убивает, третий держит, четвёртый следит за тем, чтобы не было случайных свидетелей.

Настала очередь Шаболдина согласно кивать. Ну да, пример я нарочно выбрал простой и понятный.

— В случае же с отравлением Захара Гурова Ольга Кирилловна всё сделала сама, — продолжил я. — Сама подлила яд в графин свёкра, сама подбросила ополовиненную склянку с ядом младшему Погорелову…

— Постойте! — прервал меня пристав. — Но как она могла подбросить склянку Погорелову, если он вернулся к себе до того, как Гурова отправилась подливать яд свёкру?!

— Борис Григорьевич, ну неужели у женщины-дворянки не найдётся подходящей склянки, куда можно заранее отлить часть яда? — задал я риторический вопрос. — Так что когда Погорелов поднялся на третий этаж, она ему и подбросила одну склянку, а свёкра потом отравила из другой. И уж возможность выбросить или спрятать её до утра у Ольги Кирилловны всяко имелась.

— Хм, пожалуй, — принял мои соображения Шаболдин.

— Но что Фёдор Захарович с самого начала всячески супругу свою к тому подталкивал, я целиком и полностью уверен, — пора было переходить к главному. — Скорее всего, сам и придумал, как всё это совершить. А уж попытки вызвать у нас подозрения против Погорелова, а потом и против брата — это точно его замысел. Но он ни нам с вами, ни на суде никогда и ни за что в том не признается, а мы, повторюсь, этого не докажем. Была бы жива Ольга Кирилловна, вы бы из неё признание и показания на мужа рано или поздно выжали, но… — тут мне оставалось только картинно развести руками.

— За отравление супруги и убийство Марфы Шишовой Гурова осудят, — задумчиво выдал Шаболдин после долгого размышления. — И наследства он не получит. Может, и пёс тогда с его хитрыми замыслами? Что скажете, Алексей Филиппович?